Номер от 16 октября 2002 г.

«ПОДВЕШИВАЛАСЬ» Клавдия Михайловна Кулижникова к парашюту восемь раз. Правда, не от самолета под шелковым куполом отлетала, а с вышки, что еще до войны стояла в Архангельске.

Очень ей нравилось, надев шаровары, забираться по высоченной лестнице и ловить восхищенные взгляды тех, кто так и не решился оторваться от земли. Приятно было слышать шепоток за спиной: «Смотрите, какая бесстрашная девушка!» Она на самом деле в молодости ничего не боялась. А теперь и подавно. Говорит, что и умирать под частушки собственного сочинения будет. Подругам своим на этот неизбежный случай давно наказала: на поминках вина выпейте, песен попойте и попляшите.

Бывают и у нее грустные минуты. Тогда на помощь приходит балалайка. Себя повеселит, других, не дожидаясь подходящего повода для концерта, порадует: «Я саратовска девчонка, у меня пузо на боку. Ничего, что на боку, любого парня завлеку». Правда, не всем ее соседям по Северодвинскому дому-интернату нравится громкое народное творчество:

- Молодежь на меня ругается: леший бы тебя побрал вместе с твоей балалайкой...

«Молодежью» бабушка называет всех, кто младше семидесяти. С высоты ее собственных 92 лет это можно.

Осень жизни

В окно Клавдия Михайловна смотрит по привычке. Глаза совсем плохими стали, только два цвета издали различают. «Бело» - это голубое небо, «темно» - деревья и усыпанная желтой листвой земля. А чтобы осень не прошла мимо незамеченной, она выходит на улицу: «Поймаю падающий листик и щупаю его - вспоминаю».

И я пробую помочь ей вспомнить. Выслушав очередной наводящий вопрос, бабуля на секунду задумывается, в который раз строго выговаривает: «Не сбивай!» - и продолжает свой рассказ, не отвлекаясь ни на какие мои реплики.

Что сказали утром по телевизору в ее любимых новостях - уже подзабылось, кого час назад с соседкой обсуждала - не припомнить. Есть такая привычка у памяти: не обращая внимания на день сегодняшний, далекое былое до мелочей хранить, аккуратно складывая куда-то даты и имена, обиды и радости... Клавдии Михайловне, кроме воспоминаний, беречь больше нечего. Да и это наследство оставить некому. Одна она на всем «темно-белом» свете.

Любимого убили в финскую кампанию, а их дочка умерла совсем маленькой. Прожила полтора месяца, заболела и умерла. На том личное семейное счастье Клавдии Михайловны закончилось. Но зато чужого столько вынянчила своими руками, тридцать шесть лет отработав воспитателем в детском комбинате лесозавода имени Ленина.

- Любила я детей очень, а они меня. Матери их почти на каждом родительском собрании кричали: «Благодарность товарищу Кулижниковой объявить... В трудовую книжку записать...»

Может, потому и не вышла замуж, что было кому любовь отдавать. Да и мужиков после войны на всех не хватало, а за первого попавшегося выскакивать не собиралась. Насмотрелась, как мама с отчимом жила-мучилась.

«Мы не знали, что нужно было плакать»

Когда отца хоронили, гроб для отпевания на крыльце церкви поставили - тифозных в храм боялись заносить. Страшная болезнь тогда многих в их красноборской деревне скосила.

- Погляди, а дети-то не плачут, не жалеют, знать, папашу, - услышала и запомнила на всю жизнь девчушка язвительный шепоток за спиной. Повернулся язык у какой-то кумушки четверых маленьких сирот обидеть. «Да мы и не понимали тогда ничего», - до сих пор оправдывается Клавдия Михайловна.

Зато потом слез было пролито... Когда вместо доброго папы пришел в дом какой-то дядька, сначала женихом маминым назывался, потом их отчимом.

- Нагребет в амбаре котомку пшеницы или ржи, снесет в кооператив, продаст. Вечером пьяный вернется и давай орать: «Чужих детей кормить не буду! Весь дом спалю!..»

Посмотрела однажды тетя-учительница на мучения осиротевшей семьи и забрала Клаву к своим детям в няньки. А потом девушки-подружки сманили ее за собой в Архангельск - там, сказали, больше платят за стирку пеленок и утирание сопливых носов.

Стирала, утирала. А страна уже заразительно пела «В буднях великих строек...» и, по слухам, даже кухарок обещала научить чем-то управлять. В общем, хотелось молодой девушке в коллектив, в профсоюз, в пролетарии. Какой уровень безработицы был в тридцатом году прошлого столетия, не знаем. Клавдия Михайловна говорит, что «тысячи народу» приходили каждый день на биржу труда.

- А мне девчонки однажды подсказали, что в типографию ученики требуются. Мол, с утра беги на биржу, не прозевай. Встала я в очередь безо всякой надежды, знала, что наперед обеспечивают членов профсоюза и еще военных жен.

Быстренько очередь двигалась. Заглянет человек в окошко: «Есть работа?» - «Нет». Отходи! А на Клаве этот механизм возьми да и остановись. Новенькая за окошечком сидела, опытный сотрудник ей в ту самую минуту решил показать, как надо оформлять человека на работу: «Берешь направление, ставишь штамп, отдаешь гражданочке...» В общем, по воле случая вышла наша Клавдия с биржи без пяти минут типографским работником. После чего шесть лет с легкой руки «штамповщицы» линовала бланки для контор. А потом решила снова вернуться к детям и окончила курсы сестер-воспитателей.

Из Германии с приветом

- Раньше в детском саду ни пианинов, ни гармошек не было. Вот я и играла ребятишкам на балалайке. И песен с ними напоемся, и напляшемся. А сама-то бренчать в общежитии научилась.

Клавдия Михайловна берет инструмент в руки сперва неохотно: «Струны пора менять, а 35 рублей на них потратить жалко», - но тут же взмахивает рукой. Дремавшая соседка вздрагивает от неожиданного шума, а по комнате уже несется лихое: «А я в доме ветеранов вся кругом оделася. Руки, ноги отдохнули, замуж захотелося».

- Значит, все-таки были мысли об этом? - ловлю бабушку на слове.

- Не про себя ведь, про других сочинила. Сами собой слова как-то складываются, у меня много их, частушек. И все приличные. Неприличную я только один раз спела, и то на меня одна наша напала: «Я про тебя в газету опровержение напишу за то, что матерные слова поешь». А я ведь ту частушку не сама придумала, по телевизору слышала.

Предлагаю себя в эксперты и, заслушав четыре строчки, успокаиваю бабушку: проверено - «мин» нет, нравственности обитателей интерната ничто не грозит, можно и дальше исполнять куплетик про гармониста и его девушку, решивших по какой-то неведомой причине прилечь...

Балалайка Клавдии Михайловны не только исконно русскую душу трогает.

- Однажды к нам в комнату немка приходила из делегации какой-то. Женщина пожилая, ростом и фигурой крупная. Еле-еле смогла выговорить: «Я по-русски не понимаю», - и показала на балалайку, мол, поиграй. Сыграла я ей, а на прощание еще и поцеловала гостью. И вдруг однажды говорят: «Кулижникова, тебе посылка из Германии». Разворачиваем - батюшки! Всей комнате по берету, шарфу, рейтузам и коробке конфет. Тут мы прямо ужаснулись, что нас не забыли. Переводчице, как немка попросила, я ответ продиктовала. Мол, не знаем, как благодарить, и слов подходящих не находим. А она нам следом еще одну посылку и еще одну. В последний раз переводчика не было, ответ не отписали, а то бы она нам опять чего-нибудь бахнула. Вот так и расстались мы с Германией...

Кто старое помянет

Немцев Клавдия Михайловна теперь худым словом не поминает, хотя досталось от их племени в Великую Отечественную. Не за себя переживала - за своих детишек-ясельников. Прямо синели они от голода, пока их на круглосуточное воспитание и питание государство не взяло. Летом из города в Ичковские лагеря вывозили. Тогда уж и лес выручал. Лягут малыши после обеда спать, а воспитательница их бегом на заветные полянки и борки. Ягод насобирает, в блюдечки насыплет к полднику - ешь витамины, малышня, подрастай сильной, чтобы никакой гад больше не решился с войной к нам идти.

Когда в конце лета пароходик доставил их в город, кинулись родители своих маленьких дачников разбирать. Шуму, радости вокруг! А одна женщина в крике прямо зашлась: «Где моя Лерочка?!»

- А Лерочка, - улыбается Клавдия Михайловна, - давно рядом стояла, за подол мамин держалась. Не узнала родительница дочку. Уезжали-то они все худенькими, а вернулись с ямочками на щечках и локотках. Про меня потом даже в «Правде Севера» написали, поблагодарили.

В газету наша героиня еще один раз попала. Дело было уже после Победы, в соломбальском ресторане. Подробно Клавдия Михайловна рассказывает, как там все красиво было, какие обходительные официанты прислуживали, что на богатых столах стояло... Так советская власть решила отблагодарить тех, кто в войну кровь свою сдавал. В шикарной обстановке другие приглашенные застеснялись, а донор Кулижникова на ходу «наскладывала» несколько частушек на злобу торжественного дня и спела, пока духовой оркестр опять за дело не принялся : «Много крови проливали, на войне не воевали. Помогали фронту мы, кто был ранен - спасены». Тут и подскочил к ней наш брат—газетчик. И написал потом о веселой молодой женщине, сдавшей для раненых и Победы 50 литров крови.

- Мне доктора сказали: у вас первая группа, она необходима фронту. И стали вызывать постоянно, у других по полдозы брали, а у меня каждый раз целую.

Бабушкино царство

Посылки из Германии вспоминая, все-таки думаю, что немецкую женщину не так искусство нашей бабушки тронуло, как жалость душу царапнула. Ей, наверное, и представить невозможно, что в старости, когда покой главным лекарством считается, можно жить в одной комнате еще с двумя старушками. Ночью просыпаться от чужого храпа, а днем каждый раз плотно закрывать дверь за соседкой, которая не боится сквозняков. Да что говорить о фрау, когда для закаленного общежитиями и коммуналками русского человека слова «дом престарелых» звучат, словно пожизненный приговор. Не дай бог - готов перекреститься даже неверующий.

- Слава тебе господи, что попала сюда. Что есть такие дома, которые прибирают нас, никому не нужных стариков, - говорит Клавдия Михайловна.

...Когда она наконец-то дождалась улучшения своих жилищных условий, то перебралась из общежития в комнату, к которой прилагалась кухня на четыре семьи. Тогда были силы воду носить, печку топить. Потом пришла старость, замечательные соседи переехали в благоустроенный дом, а она осталась. Не одна, конечно, подселили на освободившуюся площадь семью, глава которой напомнил ей собственного отчима. Тот беспомощного ребенка куском хлеба попрекал, этот слабую старушку - квадратными метрами. Встанет рядом с ней горой: «Бабка, уходи отсюда, нам твоя жилплощадь нужна». В живом исполнении его речевка была гораздо длиннее, потому как витиевато украшалась многочисленными матами.

А тут еще болезни навалились разом, перед глазами туман расстелился, с непривычки она на него руками махалась - думала, что получится разогнать...

- Даже чая себе налить не могла, потрогаю чашку - пустая, а на клеенке - горячо... Ох, как тяжело одной... Теперь ни на что не пожалуюсь. В царстве мы тут живем-то. В настоящем царстве.

За то, что дневные новости пришлось из-за разговора пропустить, Клавдия Михайловна на меня не в обиде. Вечером включит телевизор, послушает. А потом обязательно зайдет в комнату к бабушке Даниловой, все ей перескажет. И они вместе обсудят, что за этот длинный день успела натворить во всем мире молодежь.